Память, согласно Анри Бергсону, занимает пространство между разумом и телом. Поэт Вильям Мервин называет ее «тем, с чем мы забываем». Наоборот, одно из самых серьезных убеждений Фрейда состояло в том, что прошлое, однажды уже испытанное, невозможно уничтожить.

Сегодня современность несет всех и вся в головокружительном темпе, далеким от того, который был раньше. Нынешняя культурная озабоченность памятью, например, чрезмерное внимание современной историографии ¹, свидетельствует об обобщенном и довольно непонятном смысле потери ². Смысл – что так много всего потеряло свое значение в современной жизни. В жизненном пространстве массовой культуры высоких технологий «память сама по себе воспринимается как находящаяся в состоянии ненадежности или, даже распада» ³. Тело представляется эпизодическим, отрезанным от непрерывности, с которой оно было связано раньше. Память кажется дрейфующей, атрофирующейся, намекая на кошмар будущего без памяти ⁴.

Это является поиском оснований для активной жизни, в отличие от пассивной надежды на выживание в помутненном мире, который определяет память как познавательную проблему. Память является связью с тем, что инстинктивно, не инструментально. Чарльз Скотт относил к ней «ускользание от систем и формулировок» ⁵. И рассматривал парадокс, вовлеченный в запрет на воспоминания. Характерно, что воспоминания появляются как спонтанные эвокации, неодомашненным способом, без наших команд.

В случае с травматической памятью, требуется работа скорби, и не только там, где затрагивается только индивидуальное страдание. Критическая память может быть необходимым элементом интуиции и исцеления, где встречаются коллективная и персональная памяти. Мы помним, что правящая культура полагает, что мы будем помнить, но этот социальный процесс может быть изменен.

Память многолика. Почему так много воспоминаний из детства приходят к нам в жизни позже? Как человек, сталкивающийся с ситуацией, опасной для жизни, ощущает переживание панорамной памяти, во время которого вся его жизнь пройдет перед его глазами за один момент? Почему в наше время память так сильно изменилась? Как Джон Котрэ понимал, «контекст автобиографической памяти (сейчас) сильно отличается от того, каким он был (1900), и световые годы пролетели с момента, когда он был присущ всей человеческой жизни» ⁶.

Все же, что является более уникальным, чем воспоминания, которые к нам возвращаются – это бесценный аромат, который взывает к нам, пробуждая наши чувства и эмоции. Теодор Адорно в своих откровениях сказал, что «я просто хотел возвратиться туда, где прошло мое детство, в конечном счете, то чувство, которого мы достигаем в жизни, немного больше, чем попытка понять наше детство в процессе его трансформации» ⁷. Ранние опыты ограничивают нас временем и пространством, и мы немного удивляемся, когда обнаруживаем, что цепляемся за них, ищем их, в то время как жизнь отрывает нас от этих основ. «Где будет здесь сегодня вечером? Где я? Где вы?», - задавался вопросом Керуак в книге «Тщеславие Дулуоза», построенной на воспоминаниях своей молодости ⁸.

С другой перспективы, память это просто еще один социальный инструмент, который легитимизирует безумное и злобное общество. Но греческое слово, используемое для обозначения памяти, анамнесис, говорит о возвращении, взятии назад, открытии чего-то, что уже было испытано. И соблазн того, что мы ощущаем как невинное и непосредственное, является приятным мотивом. Как и мечты, воспоминания не связаны с временем. Время не может их коснуться.

Мы знаем, что социальная память разбита историей, но вспышки нашей довольно ранней подноготной могут оставаться в нашей личной памяти. Сейчас, не меньше чем наши собственные жизни, вся жизнь на земле находится под угрозой, требуется новый вид воспоминания, вспоминания опыта, который был в значительной степени похоронен, а теперь срочно необходим. «Воспоминание прошлого может способствовать опасному проникновению в сущность, а установленное общество, кажется, опасается субверсивного содержания памяти», - замечает Герберт Маркузе ⁹. Мы должны заново открыть некоторые виды глубокой памяти для работы против структурной амнезии, конструируемой и постоянно создаваемой цивилизацией. Наилучший потенциал памяти – это обещание спасительной надежды человеческого бытия на 99 %, без машинного приручения, которое представляет собой цивилизацию. То, что еще не полностью умерло, может быть пробуждено и повторно возвращено к жизни, если мы можем освободить себя от регламента времени.

Есть и физическая память, сокровенная материальная интенциональность, которая связывает нас с нашей Матерью Землей, в первую очередь, в активной имманентности прошлого наших физических тел. В мыслительной жизни, ничто, что когда-либо было создано, не может погибнуть, - делает вывод Фрейд. Этот принцип наиболее глубоко применяется к тому виду памяти, которая свойственна нам с глубин тысячелетий до нашего порабощения. Для Вальтера Бенджамина ключевой аспект мысли Пруста состоял в «еще не осознанном знании того, что было». Он продолжал размышлять, как проект писателя поворачивается к будущему: «неизбежное пробуждение построено как деревянная лошадь греков в Трое сновидений» ¹⁰. Льюис Кэрролл тоже сталкивался с этой латентной возможностью. «Я уверена, что моя память работает только в одном направлении», - замечает Алиса. «Я не могу вспомнить вещей до того, как они произошли». «Это плохой вид памяти, который работает только в обратном направлении», - замечает королева ¹¹.

Память является телесной, живой. Но памяти – как и многое другое в наших сегодняшних жизнях, являются открепленными. Само понятие памяти может приблизиться к своему концу. Как осознанное предчувствие прошлого опыта, она поставлена под угрозу, так как прямой уникальный опыт теряет себя в путанице когда-либо более тревожной сферы жизни. Это развитие произошло не в одночасье. В своем эссе «Рассказчик», написанном в 1936 г., Вальтер Бенджамин огласил приговор, сказав, что «опыт упал в цене» ¹². Адорно видел, что «видение человека без памяти – это больше чем просто аспект упадка, оно обязательно связано с прогрессом буржуазного общества» ¹³. Увядание опыта стало доминирующим лишь в техномире. Осажденные «информационной болезнью», завышенные и перегруженные данные обрезаются от какой-либо живой основы, и мы должны бороться за опыт настолько сильно, как когда-то боролись с ним. Память имеет тенденцию испаряться в этом лишенном оболочке контексте.

Все, что мы испытываем лишь опосредованно, в противовес персональному, разрушает источники нашей автономной глубины и памяти. Траектория заключается не во все увеличивающемся забвении, а в увеличивающейся непамяти: мы все меньше и меньше забываем. Морис Хальбвакс комментирует, что «история начинается тогда, когда заканчивается традиция» ¹⁴, отслеживая движение назад к моменту столкновения между историей и прожитым прошлым. В этом смысле (письменная) история сложена непосредственна против памяти, что сместило ее ценность в качестве социальной памяти.

Появление истории совпадает с доминированием инструментов системами технологии и рождением цивилизации. «Что является особым в истории памяти, это история способов ее передачи», - как выразился Пол Рикер ¹⁵, акцентируя эти два измерения. Технические средства распространения добровольного запоминания являются протезными и уменьшают уникальность проходящего момента. Технические средства бывают разными по форме. Платон утверждал, что грамотность не улучшает запоминание, а подрывает его. Письмо и печатный способ могут рассматриваться как технологии, которые передают оригинальную избыточную память. Технология подчиняет жизнь своим критериям, объектифицируя опыт в качестве технологической передачи. В исследованиях, посвященных запоминаниям продемонстрированных объектов, Гари Лупьян обнаружил, что вербальные определения фактически ослабляют память – и это недавний пример того, как символические формы пробираются между нами и миром ¹⁶.

Очевидно, что технология является центральной в проблеме глобального, необузданного эко-кризиса. Так же очевидна и потеря мыслей, памяти и чувств на основе высоких технологий. Вопрос «какой объем вашей памяти?», конечно же, сейчас имеет только одно значение, напоминая об исчезающих различиях между человеком и машиной.

Смысл прошлого в любом смысле вообще, - это случайность постмодернистской технокультуры. Потерянная, как и множество измерений, мест, смыслов, поскольку память постоянно преобразовывается в «ряд чистых и не связанных настоящих» ¹⁷, а настоящие обкрадывают существующее, непосредственность и структуру. Лэнгдон Виннер отлично сделал резюме всему этому: технология «это лицензия на забывчивость» ¹⁸.

Память – это избирательное, не унитарное явление. Общества охотников и собирателей, где не было институциализированной власти, не имели нужды в увековечивании тех, кто им предшествовал. Однако, мы должны обратить внимание на то, что Мерло-Понти назвал «мировой простраственной Памятью» ¹⁹.

«В прошлые десятилетия отношения между историей и памятью, историей и забвением, тщательно исследовались с беспрецедентной интенсивностью», - замечает Карло Гинзбург ²⁰. Часть забвения, в когда-либо технологизированном жизненном пространстве, является давлением против памяти, которое проистекает из исчезновения различия между человеком и машиной и растущим овеществлением человеческих отношений. Это, в свою очередь приводит к угасанию специфического индивидуального опыта.

В середине 90-х я пытался исследовать память ²¹ и, прежде чем прошло десятилетие, было уже ясно, насколько агрессивней стало давление на память. Миллионы страдают бессонницей, поскольку растет стресс и беспокойство (кстати, стресс вызывает увеличение в организме гормона кортизола, который разрушает память).

Углубляя наши воспоминания двух миллионов лет человеческой жизни до наступления цивилизации, сможем ли мы построить мост к той реальности, которая отличается от нашего нынешнего кошмарного существования?

Перевод: Л. С.

¹ Jeffrey Blustein, The Moral Demands of Memory (New York: Cambridge University Press, 2008), p. 176.

² Geoffrey Cubitt, History and Memory (Manchester: Manchester University Press, 2007), p. 244.

³ Ibid., p. 61

⁴ Andreas Huyssen, Twilight Memories (New York: Routledge, 1995), p. 7.

⁵ Charles E. Scott, The Time of Memory (Albany: State University of New York Press, 1999), p. 9.

⁶ John Katre, White Gloves: How We Create Ourselves through Memory (New York: Free Press, 1995), p. 9.

⁷ Theodor W. Adorno, "Auf Die Frage: Warum sind Sie zurückgekerht" (1962 radio address), in Gesammelte Schriften (Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986), p. 395.

⁸ Kerouac, Vanity of Duluoz (New York: Penguin Books, 1994), p. 205.

⁹ Herbert Marcuse, One-Dimensional Man (Boston: Beacon Press, 1964), p. 48.

¹⁰ Walter Benjamin, The Arcades Project (Cambridge, MA: The Belknap Press of Harvard University Press, 1999), p. 883.

¹¹ Lewis Carroll, Alice's Adventures in Wonderland and Through the Looking Glass (New York: Penguin Books, 1998), p. 172.

¹² Walter Benjamin, "The Storyteller," in Illuminations (New York: Harcourt, Brace & World, 1968), pp 83-84.

¹³ Theodor Adorno, quoted in Herbert Marcuse, op.cit., p. 99.

¹⁴ Quoted in Paul Ricoeur, Memory, History, Forgetting (Chicago: The University of Chicago Press, 2004), p. 398.

¹⁵ Ibid., p. 386.

¹⁶ Christine Kenneally, "When Language Can Hold the Answer," New York Times, April 22, 2008, p. D3

¹⁷ David Harvey, The Condition of Postmodernity (Cambridge, MA: Blackwell, 1990), p. 301.

¹⁸ Langdon Winner, Autonomous Technology (Cambridge, MA: The MIT Press, 1977), p. 315.

¹⁹ Maurice Merleau-Ponty, Phenomenology of Perception (New York: Humanities Press, 1962), p. 70.

²⁰ Carlo Ginzburg, "History and/or Memory," in Robert S. Westman and David Biale, eds., Thinking Impossibilities (Toronto: University of Toronto Press, 2008), p. 173.

²¹ John Zerzan, "In Memoriam," in Running on Emptiness (Los Angeles: Feral House, 2002); the essay was first published in 1994.